Во дворце, стены которого были сложены из воспоминаний, жил Шах
Времени. Он был не стар и не молод, его лицо менялось с часами — то
гладкое, как у младенца, то морщинистое, как пергамент истины. Его
дворец не имел окон, только своды из сияющего звука — музыку там не
играли, она росла, как виноград, на стенах.
Однажды он устроил пир, пригласив не только визирей, гурий и
астрологов, но и Шута, у которого вместо колпака — звезда, и вместо
колокольчиков — смех, звенящий до самой бездны.
— Ешьте! — сказал Шах. — Сегодня я кормлю вас не яствами, а
временем.
И столы покрылись не блюдами, а моментами:
— здесь стояла тарелка первого поцелуя,
— там — чаша сожаления,
— дальше — блюдо из недосказанных слов, приправленное шафраном
забвения.
Среди гостей появился Мальчик из Будущего. Он не знал ни одного
языка этого мира, но глаза его светились, как экраны утра.
— Кто ты, о странное дитя? — спросил Шах.
— Я — тот, кем ты ещё не стал.
— Почему ты пришёл на мой пир?
— Чтобы сказать: ты больше не голоден, просто забыл, что такое
вкус.
Гурии подали вино, которое не пьянило, а возвращало память. Шут
разрезал торт из иллюзий, и из него вылетели образы всех женщин,
которых Шах не полюбил, потому что был занят своим величием.
— Что это за пир, где нет еды? — спросил один из визирей.
— Это пир души, — прошептала одна из гурий, исчезая в аромате
розовой воды. — Тут насыщаются не животы, а пустоты внутри.
Мальчик из Будущего поднял чашу с мишарчаем.
— Выпей, Шах. Это — не чай. Это — момент, когда ты впервые услышал
музыку и не понял, почему у тебя слёзы на глазах.
Шах выпил. И заплакал. Не от боли, но от возвращения.
Он увидел мамонта, которого охотился во сне, кебаб, который ел в
забытой юности, мугам, звучавший однажды ночью, когда он ещё верил,
что всё впереди.
Шут встал на стол:
— О Величественный! Ты построил дворец из времени, но забыл, что
даже вечность нуждается в детском смехе и пролитом чае.
И в ту ночь дворец исчез. Остался только ковёр, на котором сидели —
Шах, Мальчик, Шут и ветер, уносящий последнюю ноту мугама.
Однажды он устроил пир, пригласив не только визирей, гурий и астрологов, но и Шута, у которого вместо колпака — звезда, и вместо колокольчиков — смех, звенящий до самой бездны.
— Ешьте! — сказал Шах. — Сегодня я кормлю вас не яствами, а временем.
И столы покрылись не блюдами, а моментами:
— здесь стояла тарелка первого поцелуя,
— там — чаша сожаления,
— дальше — блюдо из недосказанных слов, приправленное шафраном забвения.
Среди гостей появился Мальчик из Будущего. Он не знал ни одного языка этого мира, но глаза его светились, как экраны утра.
— Кто ты, о странное дитя? — спросил Шах.
— Я — тот, кем ты ещё не стал.
— Почему ты пришёл на мой пир?
— Чтобы сказать: ты больше не голоден, просто забыл, что такое вкус.
Гурии подали вино, которое не пьянило, а возвращало память. Шут разрезал торт из иллюзий, и из него вылетели образы всех женщин, которых Шах не полюбил, потому что был занят своим величием.
— Что это за пир, где нет еды? — спросил один из визирей.
— Это пир души, — прошептала одна из гурий, исчезая в аромате розовой воды. — Тут насыщаются не животы, а пустоты внутри.
Мальчик из Будущего поднял чашу с мишарчаем.
— Выпей, Шах. Это — не чай. Это — момент, когда ты впервые услышал музыку и не понял, почему у тебя слёзы на глазах.
Шах выпил. И заплакал. Не от боли, но от возвращения.
Он увидел мамонта, которого охотился во сне, кебаб, который ел в забытой юности, мугам, звучавший однажды ночью, когда он ещё верил, что всё впереди.
Шут встал на стол:
— О Величественный! Ты построил дворец из времени, но забыл, что даже вечность нуждается в детском смехе и пролитом чае.
И в ту ночь дворец исчез. Остался только ковёр, на котором сидели — Шах, Мальчик, Шут и ветер, уносящий последнюю ноту мугама.